«Ясное присутствие тайны»

© Людмила Метельская, 2022

Foto: Kalvis Lasmanis. «Жажда сбыться» (Žažda Sbitsa) — спектакль рижского Willa Teātris. Режиссер — Кристине Витола, в ролях — Лиена Шмуксте и Инга Алсиня.

«Жажда сбыться» — спектакль рижского Willa Teātris о красоте мысли, и это приближает его к совершенству. Мераб Мамардашвили мыслил красиво. Настолько красиво, что сказанное им так и хочется размельчить на афоризмы и даже словосочетания (хуже не будет, будет по-другому), чтобы после поработать над фрагментами. Чтобы получился спектакль, наполненный находками и радостью по поводу того, что нашлись. Случайностями, свободой полета и воздухом — тем самым, из которого спектакль соткан. «Ясным присутствием тайны».

Актрисы входят в одну дверь, осматриваются, возвращаются и после появляются уже из другой точки. Не секрет: Мераб Константинович шел на лекции, чтобы думать, а не выдавать заготовленный результат. Рижская «Жажда сбыться» отразила еще и это — способность размышлять по ходу действия, в нашем случае — над мизансценами, отменяя одну в пользу другой. Философ рассуждал вслух — режиссер поставила спектакль, «разминая» поднятые темы, и вы как бы присутствуете при нащупывании творческих ходов, участвуете в поиске лучшего из решений.

Слово в этом спектакле — одновременно и главенствует, и не очень: оно еще и скрепляет сценки.

Вы смотрите, как бережно и внимательно, шурша башмаками, несет человек чашку с напитком, и звучащий в записи голос Мамардашвили не иллюстрирует увиденное, но позволяет не уставать от предельно замедленного действия — следить за происходящим во все глаза, вслушиваться в словесные парадоксы и замечать, что показанное существует параллельно услышанному и совпадать с ним вроде бы не должно. И что именно это отсутствие привычной связки преследует определенную задачу. Какую? Как состыковать слово с делом? А размышляйте — мудрец умел и нам велел. Он видел то же, что и мы, — кирпичные стены, шаткие стулья, он созидал из этого же материала, и у него получалось.

Действие сопровождается картинками — к примеру, классической иллюстрацией эволюции человека. Персонажи спектакля время от времени, по-обезьяньи скрючившись, снимаются с места и не сразу распрямляются при ходьбе. Это тоже по Мамардашвили: «Что я сделал для того, чтобы родиться в мысли, в представлении» и «наконец родиться, стать»? Герои то и дело принимаются заниматься чем-то новым, творить, и варианты их активности представлены богато: один выстраивает натюрморт, другой сопровождает движениями музыку, но это вряд ли композиторское и уж точно не танцевальное искусство, скорее — выступление на презентации, свидетельство красноречия, талант убеждать и побеждать. А после оба принимаются бродить по сцене, склоняясь над разными предметами с бокалами в руках: вернисаж? не вернисаж? что-то о «бродящих в наших душах произведениях искусства»?

 

Foto: Kalvis Lasmanis

Примечательно, что занятия человека, способные вывести его из обезьяньего прошлого, здесь связаны с интеллектуальным трудом и интеллектуальным отдыхом. Ученый и художник, интроверт и экстраверт, аскет и гедонист, тот, кто говорит, и тот, кто не всегда понимает… Ситуации меняются, роли чередуются, мы получаем два типа «человека разумного» и обозначаем их как Созидатель и Потребитель. Созидатель рассеян, потому что сосредоточен, все пишет и пишет, рисует и рисует — воплощенная «отрешенность от всего того, что тебя окружает». А Потребитель пьет из фужера с пестрыми трубочками, подхихикивает над товарищем и украшает его спину липучками: все равно не заметит, он же не от мира сего! И правда — не замечает, так и ходит с веселыми кляксами на пиджаке. Но не забудем: Потребитель в чем-то — тоже Созидатель, потому что человек: изобретает способ, как угоститься из чужого бокала, а когда получается — празднует вполне себе творческую победу.

Есть подозрение, что «распрямленный» человек продолжает путь и выходит за рамки всем известной иллюстрации туда, где его поджидают деградация и ограниченность желаний: сделал селфи, сказал «сыр» и стал красивее самого себя. От ресторанной культуры — к столовской, от желания показать фокус — к неверию Потребителя в чудо. Ему дали подержать стакан, накрыли магической тряпочкой, а он воду выпил и заключил: «Вкусно!»

Другая картинка-иллюстрация — толпа фламинго — выводит на тему массовости, согласованности действий. Герои выглядят плюс-минус сходным образом — обе дамы, обе в мужских костюмах, у обеих прически дыбом, да и пьют — одна какао (или кофе?), другая коктейль — с равной скоростью. А после смеются дуэтом.

Казалось бы, ну зачем было авторам спектакля выводить двух героев — хватило бы и одного, Мамардашвили-то один! Но люди распрямляются именно что в социуме — корректируют себя, живут с оглядкой на соседа. Иногда дерутся — как наши герои: похватали друг друга за грудки, затихли и научились быть демократами.

Мы в мире не одни, нас — как минимум двое. Потому что «грузинский Сократ» говорит — а мы слушаем и смотрим. Любая идея движется наощупь, умеет быть не уверенной в себе и нуждается в другом человеке. А другой — он для того, чтобы подтвердить тебя или опровергнуть. Человеческая «страсть сбыться и страх не сбыться, не осуществиться» — это страсть быть замеченным, оцененным. Чтобы хоть что-то в нашей жизни было не зря и заработало пятерку (или десятку?).

Человек — существо социальное. Пусть, бегая ручкой по блокноту, он временами уходит в себя — рано или поздно все равно поднимет голову, увидит мир, а в нем Другого. И не захочет с ним расставаться — будет прощаться и топтаться, уходить и возвращаться: чао! чао! чао! Потому что прощаются автор текста, фокуса, музыки, рисунка, фотографии и тот, благодаря кому все это богатство рождалось и кому в конечном итоге было адресовано.

Спектакль получился — безмолвнее некуда. Отрывки из лекций звучат не сплошняком — наступают паузы, но герои продолжают сидеть, ходить, бегать, хлопать дверями, искать выходы из ситуаций и бытовых лабиринтов… И молчать: за них все сказал и еще скажет Мамардашвили. Кстати, это делает спектакль просто необходимым для просмотра русскоязычной аудиторией, потому что философ говорит по-русски, а герои вставляют свои уж совсем четыре копейки: garšīgi (вкусно), smuki (красиво), līdz rītdienai (до завтра), čao (переводить не будем).

Герои молчат, а действие не проседает, оно наполнено мыслью. И чужой — и нашей: когда заводной мышонок принимается бегать по полу или когда конфета выпадает из актерского кармана — это о чем? О необходимости трактовать увиденное и создавать тем самым собственное представление о реальности. Об обреченности человека на мысль, о ее зыбкости, неопределенности, ранимости, зависимости от мелочей. О нашей беспомощности перед ней и о желании пойти у нее на поводу, понять жизнь с ее помощью и подстроить под нее жизнь. А главное — о трагической невозможности передать именно ее.

Спектакль, в котором происходит что-то похожее на клоунаду, рождает сторонние литературные ассоциации. Хармс? Может быть, но мягкий, без рывков. Вы улыбаетесь и щуритесь на подтексты, вы жалеете нелепых персонажей — и видите со стороны не совсем благополучного себя, который все роняет и роняет на пол авторучку. Вы думаете. Мысль показанная — не ложь: речь о мысли по поводу мысли, родившей мысль. Вы воспринимаете как бы те ситуации, которые текст породили: обстоятельства, коллизии, почву, намек, схему, а схема тем и интересна, что разрешает игру в дополнения. Остраненность происходящего на сцене, как полагается, избавляет вас от автоматизма восприятия, ходит с цитатами вразлад, но где-то рядом. Мысль пульсирует, нащупывает себя, сомневается в себе, и спектакль показывает эти ассоциативные перескоки, мучительные пробуксовки, несовпадения, толчки, полеты, озарения...

Спектакль получился чудесный, потому что он — о чуде рождения нематериального. Из ничего. И нам показали это ЯКОБЫ ничего.

О рецензии. Просим читателей извинить нас за злоупотребление словом «мысль», которое синонимами не очень-то заменишь. Пытались — не получилось.