Товарищ Водка

© Pierre Bellefroid, 1981

[Фрагменты книги «Camarade Vodka» (Julliard, 1981) в переводе Виктории Лысенко. Герой романа назван подлинным именем автора – Пьер Бельфруа, остальные персонажи фигурируют либо под вымышленными, либо под легко узнаваемыми именами, например Гароди - Пароди, Арагон – Парагон и т.п. Главный герой зовется Женя Водка. Среди советских сотрудников упоминается некий Папардашвили1]

                                                     

Завязка

– Ты просишь у Партии арестовать его в день революции, ты требуешь, чтобы его судил трибунал и тут же привел приговор в исполнение, и даже предлагаешь свою помощь. Такой гнев свидетельствует о высоко развитом классовом чувстве.

Откуда такая ненависть к отцу? – впервые задумывается Пьер, и вдруг до него доходит: «Он не мой отец». Товарищ Морис доволен его догадливостью – его действительно пригласили для того, что посчитали достойным узнать правду о своем рождении.

Морис Торез Пьеру: «Ты – сын Коминтерна, незаконорожденный ребенок. Гордись этим. История делается батардами: Сталин, Калигула, Дракула, Нерон, Аль Капоне, Мессалина, Ландру и Морис Торез – все они батарды. Никогда не забывай Рождества, отпразднованного коминтерном в Амстердаме. Это было в 1927 году. Нам пришлось собираться тайно, придерживаясь ленинских хитростей конспирации.

«…После участия в полуночной мессе, проходившей в соборе, наши товарищи по приглашению товарища Лаврентия Бассановы, архиепископа Амстердама, приняли участие в праздновании красного рождества. В зале приемов архиепископства был накрыт стол на 50 персон. На почетном столе, слегка приподнятом над остальными, сидели слева направо: Тито, Геббельс, Ольга Вотерпруф, Морис, Роза Люксембург, Димитров, мамзель Додо из Гамбурга, Николай Бухарин, Надя Крупская и Бенитто Муссолини.

По обе стороны от этой трибуны были расположены два стола, накрытые на 20 персон. За правым столом сидели: Карл Либхкхнет, Сара Бернар, Пальмиро Тольяти, Георгий Зиновьев, Йоахим Риббентроп, мадам Артур, Леонид Брежнев, Гастон Тиссонье, Генрих Ягода, мамзель Катя фон Парабум, Эльза Жиголлет2 , полковник Тухачевский, Лолита, генерал Филипп Петэн, Вячеслав Молотов, Эльза Кох, Лоран Бассанова и Вильгельмина из Амстердама. Левый стол: Чжоу эн лай, Отто фон Штульнагель, мамзель Памелла Панпан, Германн Геринг, Ласло Райк, Никита Хрущев, графиня Сегур урожденная Ростопчина, Жак Дюкрок, Бернадетт Суберу, Феликс Дзержинский, Долорес Ибаррури, Серум Богомолец, Беттина Штрумпф, Михаил Суслов, Луи Парагон3 , Николай Иегов, лейтенант Пиночет, мамзель Деде из Анвера, Марсель Грачин и капитан Эрвин Ромель.

Многие из товарищей, как опытные ленинцы-маскировщики, были облачены в фиолетовые сутаны, монашеские робы или военную униформу. Некоторые девицы одели чепчики. Георгий Димитров прочитал бенедиктин по-русски. Затем он произнес краткую речь о празднике рождества и о необходимости его диалектически трансформировать.

Затем приступили к трапезе. В меню значились: икра из Черного моря, устрицы из Зюйдерзее, спинка кролика из Померании, мясо карпатских павлинов, сыр араратских коз, на диссерт горячие тарталлетки из балтийской селедки. Напитки: Amer Picon, квас, кавказские вина Бургундии, бочечный свекольный спирт.

В конце трапезы Морис произнес страстный тост за плодовитость и против контроля за рождаемостью. Рождество завершилось революционным апофеозом. Под звуки Интернационала, исполненного на латыни в ритме Te Deum, чтобы не возбуждать подозрений, были зачаты 23 сына Коминтерна между десятью часами вечера и четырьмя часами утра. Все родились 23 сентября 1928 года, первый день осени, осеннего равноденствия и новой красной луны. Список прилагется:…»

(…) В начале списка Пьер, Владимир, Морис, Йосиф, Адольф – все Бельфруа, в конце Водка Женя Степанович. В документе нет имен матерей. Кто моя мать – Ольга Ватерпруф, Роза Люксембур, Катя фон Парамбум, мадам Артур или графиня Сегур? – в документе не указывалось.

(…) Все наши партийные лидеры были родственниками. Документы указывали, что Гастон Тизонье был братом Молотова, немецким кузеном Энрико Бастрингера, молочным братом Гюстава Пансара, сыном Андрея Вышинского, внуком Гинденбурга, свояком Жоржа Маршнелля4, племянником Леонида Брежнева, потомком домработницы Энгельса, родствеником Эйхмана, молочным сыном Амина Дады5, отцом Жана Клопена и Пьера Жюкаина6, дедушкой юного Попова и супругом Луи Парагона.

Революционное размножение не ограничивалось историческими периодами, оно оставалось в повестке дня и даже пережило новую волну. Здесь в Праге, на улице Садовая7, по случаю таких революционных праздников, как юбилей серпа или годовщина генов Сталина, значительный контингент женщин принимал наших руководителей. Я отметил недавнее посещение Михаила Суслова, Бориса Понамарева, Лаврентия Берии, Ролана Леро8, генерала Виделы9, Жоржа Маршнелля, Пол Пота, генерала Луиса Парагона, лейтенанта Гюнтера Берка, полковника Андре Сталя.

Все это убедило меня в возрастающем превосходстве социалистического лагеря и окончательно разожгло во мне огонь революции.

Глава 10. Первые испытания

Поначалу Водка внушал мне страх. Думаю, что я тоже его пугал. Хорошее начало для рождения большой страсти. Я находил его красивым и даже очень красивым. На Садовой только и делали, что злорадствовали по поводу его уродливости, его лысости, его огромной головы, близорукости и отталкивающей внешности. Женщины бегали от него и боялись остаться с ним наедине. По крайней мере, они так говорили. А мне нравилось его лицо, будто грубо вытесанное резкими ударами теска. Тяжелая скульптура из кирпича. Он носил большие очки близорукого человека, у него был абсолютно лысый череп, широкий рот и размах плеч военного, который совершал марш-бросок на шесть минут быстрее своих товарищей; короткие кисти, плоские и сухие, которые одним ударом могли отсечь угол дубового стола (я видел, как он это сделал). Этот лысый был волосат как горилла, и его борода, даже несмотря на то, что он брил ее три раза в день, рвала наволочки подушек и нежные щечки и животики девушек. Всем казалось, что он носил под рубашкой толстый шерстяной жилет или бронежилет от пуль. Но на самом деле, его торс был покрыт плотным покровом волос, которые росли аж до шеи, так что он был вынужден носить водолазки, производившие впечатление будто под ними одето что-то объемное. От них исходил сильный запах, весьма спорный. Сверкающая черепная коробка скрывала его мозг, конструкция которой была совершенной, сложной архитектуры, без излишеств. Можно было наблюдать невооруженным глазом, как быстро функционировал этот прекрасно отлаженный механизм.

В соответствии с заданием и странами, в которые его засылали, Водка играл роль научного работника, философа, социолога, юриста, психиатра, педиатра, переводчика, попа, служителя церкви, инженера по электронике, члена олимпийской команды по хокею, концертмейстера Большого театра, дипломата, генерала стратегической авиации, марксистского историка, писателя-диссидента, узника Гулага или директора совхоза. Разумеется, он был и всем этим и одновременно моим гэбэшным начальником. Последнее время он циркулировал между Кабулом и пакистанской границей как коммерческий эксперт, которому было поручено реорганизовать снабжение Базара. Он носил тюрбан в стиле Арафата, жевал лукум и звонил мне каждый вечер:

– Алло, Петрушка, привет, брат! Так, какого черта ты там делаешь? Ты приезжаешь, да или полное говно? Плевать я хотел на ГБ, коммунистов, ЦРУ и все это говно. Приезжай, мы все устроим. Я нашел цыплят vkousnih, сочных, сделаю из них «табака», приготовлю их по-грузински между двумя раскаленными камнями. Будем трахать прекрасных афганок! К черту эту шерсть, какие пряди! Лавка! Приезжай, бордель! Алло, Пьер, ты меня слышишь?

Он был всегда верен себе, не менялся. Вспоминаю одну из наших первых встреч на центральной лестнице здания на Садовой, между вторым и третьим этажом. Я поднимался в кабинет товарища Жана Карапаты, Водка схватил меня за руку:

– Товарищ Петр Бельфруа? Вы меня узнаете? Женя Водка. Вы знаете, мы будем вместе работать в Секции философии. Извините за мой французский. У меня плохое произношение. Я никогда на нем не разговариваю. Вы будете моим учителем. Если я сделаю ошибку, поправьте меня. Мне очень нравятся ваши : merde, bordel, foutre, bourre, bite, conasse. Люблю ваш вольный язык, арго. У вас есть словари арго…

Пожимая его руку, я пробормотал что-то, вроде: «Хотел бы я говорить на русском, как Вы на французском».

Он взорвался:

– На русском? Gueulasse10! Этот язык по-настоящему gueulasse. Вы уже читали «Правду», самую мудацкую и самую gueulasse газету в мире? Нет, Вы должны выучить грузинский. Я Вас научу!

Я глупо улыбался. Вот, сказал я себе, начались проверки. Первые марксистские прослушивания, которые предвидел Морис. Он ждет от меня четких ответов и умения не попадаться в ловушки. Я стал нарочито бормотать выражения из словаря Нины Потаповой: «Хорошо товарищ, очень рад вы знаком, дада. Люблю язык русска, но ошень трудна. Вы говорите хорошо язык Мориса».

Водка грубо рассмеялся, слишком громко на мой вкус, я боялся потерять самообладание. К тому же, по лестнице этой бывшей семинарии сновали туда сюда товарищи, их головы были опущены, но бдительные глаза и уши были начеку. Этот импровизированный разговор казался мне ловушкой. Я постарался его свернуть, но Водка, державшийся совершенно естественно, шепнул мне на ухо:

– Морис – мудак, абслютный мудак!

Я сделал вид, что поскользнулся на ступеньке и споткнулся. Нужно было собраться с мыслями, будто Морис был здесь рядом. Этот тип сумасшедший - сказал я себе. Он меня провоцирует прямо в Международном центре. Я только что приехал, я здесь всего 48 часов, а они уже хотят меня расколоть! На помощь, Морис! Я попытался вспомнить лучшие строки из «Сына народа»11, чудесные статьи из его полного собрания сочинений, я искал отповеди – и твердой и диалектичной. Передо мной был товарищ, член КПСС, он радикально отличался от моих французских товарищей и говорил так, как никто в наших секциях и ячейках. Невозможно вообразить, чтобы во Франции, какой-нибудь партиец шепнул на ухо другому: «Маршнелль мудак, абсолютный мудак».

Но Водка в еще более непринужденной манере пригласил меня в кафе в столовой на Садовой. Он желал отпраздновать нашу встречу. Я колебался, у меня была назначена встреча с товарищем Жаном Карапатой по вопросу поселения.

Карапата, – сказал Водка, – но, товарищ Бельфруа, разве вы не знаете, что Карапата – говно, французское говно! Ой, пардон, это еврейское говно. Ведь это сын Израиля, ваш Карапата? Я не ошибаюсь? Ничего, он подождет. Скажите ему, что я вас задержал. Не забывайте, что именно я ваш начальник. Здесь на Садовой вы работаете в философской секции, а ею руковожу я. Вас разве не предупредили? Да, очень хорошо. Думаю, что мы сработаемся.

Мы спустились в столовую, это была старая часовня. Алтарь был переделан в бар, там soudroujkas, чешские официантки, обслуживали посетителей разными напитками. Водка продавалась на вес. Обычно брали сто грамм – stogram! – или двести грамм, почти полный стакан. Grouzinsky коньяк с 12 звездочками тоже пили по 100 грамм за раз. Водка – это был удачно выбранный псевдоним или судьбоносная фамилия. Мой советский начальник пил всухую. Мы устроились за маленьким квадратным столиком, каждый со своей чашкой кофе и двумястами граммами водки в стакане.

– Понимаете, товарищ Петр, лучше брать двести грамм. Это похоже на стакан с водой. Обратите внимание, что все международные товарищи берут кофе и им дают стакан воды в придачу. Поэтому наши стаканы с водкой не бросаются в глаза. Вы знаете, Вы, желающий выучить прекрасный русский язык, что eau по русски «вода»? Маленькая разница, неправда ли?

– Ошибка! По-французски не говорят «неправда ли», а говорят «не так ли?». Я поправил вас, как вы просили. Но я нахожу, что ваш французский превосходен и я желал бы …

– Вы мне уже это говорили. Все французы говорят это иностранцам, но у французов нет способностей к языкам. Это кретины. Вы понимаете слово «кретин»? Это по-французски? Я думаю, что это по-английски, как и мое «неправда ли» - тоже англицизм. Мне нравятся англицизмы, я их использую на всех языках, даже на русском. Если вы выражаетесь грубо с применением англицизма, это проходит лучше. Но давайте выпьем, товарищ, выпьем!

Одним махом он пропустил двести грамм и облегченно с удовлетворением вздохнул. Впервые я внимательно разглядел его лицо и нашел его красивым. Он загадочно улыбался. Оценивал меня? Я обмакнул губы в стакане, выпил маленький глоток и закашлялся. Мой кашель его развеселил.

– Вы кашляете как русская женщина! Все французы немного женщины, у них есть художественный вкус и они любят народные песни. Между тем, эти песни дерьмо, не так ли? Вам нужно научиться пить водку. Ее не дегустируют как старый арманьяк или бургундское, а заливают в глотку вот так. Аах!

Он осушил мой стакан. Хоп! и поднялся.

– Подождите меня, я вернусь.

Я видел, как он остановился у стола генерала Румянцева, который пил кофе вместе с бельгийскими и кубинскими военными. Присутствие этих бельгийских военных – полковников таможенной службы, если судить по их форме, – меня интриговало. Водка обменялся с ними несколькими вежливыми фразами, а потом коротко переговорил с Румянцевым, который бросил взгляд в мою сторону.

– Все устроено – сказал он мне. Вы получите квартиру в нашем доме на Namesti Rijnove Revoluce12 . Это недалеко от редакции13. Ничего не говорите товарищу Карапате. Он найдет вам квартиру на ул. Лермонтова14, это квартал для иностранцев. Вы возьмите и эту квартиру. Она послужит для того, чтобы водить девок. А теперь, товарищ Бельфруа, вы выпьете как я Вас научил. Забрасывая содержимое стакана в глотку. Ваше здоровье!

Я сделал это и повалился на землю, задохнувшись. Меня отвезли в Sanobst, госпиталь для советских начальников. В чешской и международной прессе Рабочего Движения было опубликовано краткое коммюнике о моем сердечном приступе с пожеланиями скорейшего выздоровления. Генерал Румянцев устроил мои кабинеты на первом этаже, далеко от французской делегации, вне поля зрения товарища Карапаты.

Моя тайная карьера под руководством Водки начиналась.

Из главы 22

У Водки было свое мнение обо всем. Он считал, что столкновение между Сталиным и Гитлером было неизбежным и необходимым. Следовало пройти через это, чтобы расширить идеологическое влияние тоталитаризма. Неважно, кто победил в войне. В мире было место только для одного начальника. Побеждает сильнейший!

Если бы победил Гитлер, - объяснял Водка - он бы разрекламировал себя как великого освободителя от коммунистического тоталитаризма. Он открыл бы двери гулагов, он бы спас Европу от сталинского ига. Его бы воспевали народные массы и были бы основаны «гитлеровские демократии». Но победил Сталин, он освободил нас от гитлеровского фашизма. Он открыл двери концентрационных лагерей. Он спас Европу от ига. Спасибо Сталину! Да здравствует Сталин! Да здравствуют сталинские демократии! Вот положительный итог столкновения. Взаимопонимание между Сталиным и Гитлером привело бы только к их взаимному ослаблению. Война была необходима для триумфа нашей общей идеологии. Только мелкие умишки не понимают необходимости резни. Не думаешь ли ты, что если сталкиваются две гангстерские банды Чикаго, то они делают друг друга слабее? Что между Мораном15 и Аль Капоне глубинное различие? Единственное средство усилить власть социализма – это сражение не на жизнь, а на смерть, чтобы убрать более слабого. Разумеется, Аль Капоне никогда не подумает: «Наилучшим доказательством, что я не гангстер, будет схватка с этим гангстером Мораном и то, что я оставлю много трупов». Мы же можем это сказать и не лишать себя удовольствия это сделать. Мы громко заявляем: «Наилучшим доказательством того, что мы не фашисты является наша борьба против Гитлера». Этот аргумент соблазняет и убеждает.

Водка не испытывал никакого стеснения, произнося такие речи перед зарубежными коммунистами. (В присутствии наших высших начальников из КГБ он был более сдержан). Он прощупывал реакцию собеседников и когда чувствовал шок и замешательство, то забивал гвоздь. Присутствие Пароди16, Эйфельштайна, Маршнелля, Карапаты или Парагона только подстегивало его. Каждый раз, когда он слишком педалировал цинизм, он умел выпутаться. Сначала он разражался смехом. Таким добродушным симпатичным смехом, который скрашивал богохульную фразу. Затем он неизменно опустошал свой стакан и говорил:

– Извините за мою грубость. Я так плохо выражаюсь из-за моего французского. Но ведь мы находимся в кругу самых высоко ответственных товарищей. И на нашем уровне можно говорить о некоторых вещах – не так ли?

Товарищи раздувались от гордости. Еще бы – разделять секреты и с кем – советским начальником! Они чувствовали себя элитой элиты, авангардом авангарда. Как бы грубо он ни выражался и сколь долго ни говорил, ответственный коммунист мог все понять. Водка пользовался этим, чтобы делиться своими любимыми воспоминаниями».

 Перевод Виктории Лысенко