«Точка схода» и «фигура возврата» в опыте мысли Мераба Мамардашвили

^Когда я читаю «Картезианские размышления» Мамардашвили и пытаюсь думать о его работе, меня все время преследует подозрение, что Декарт, о котором говорит Мераб Мамардашвили, – это то событие, которое организовал он сам. Так же, как он организовал событие, которое называл Кантом (лекции о Канте 1982 года), а позже событие, которое он называл Прустом (курсы лекций о Прусте, прочитанные в Тбилиси в 1982 ив 1984 годах). Итак, что же такое и кто же такой Декарт Мераба Мамардашвили? Кто, собственно, у Мамардашвили говорит, скрываясь под именем Декарта, – Декарт ли это, или, может быть, это Кант, а может быть, в каких-то случаях, – это Гуссерль?… И стоит ли вообще искать ту подлинную и последнюю историко-философскую фигуру, речь которой представляет Мамардашвили и на которую он, в конечном счете, опирается…

Традиционная историко-философская проблематизация работы Мамардашвили (если на таковой кто-то хотел бы настаивать) требует, как мне кажется, серьезной предварительной аргументации. Более того, поиски историко-философских источников и попытки прояснить работу Мамардашвили через отсылку к тем или иным «конкретным» фигурам мыслителей кажутся мне искусственными, а сама подобная постановка вопроса – в высшей степени неорганичной для стиля мысли Мераба Мамардашвили. Ибо говорит – все же – только он сам, а фигуры, на которые он опирается, являются скорее фоновыми и даже в определенном смысле фантомальными фигурами.

Это можно увидеть с достаточной определенностью, когда работаешь с текстами, а вернее – с записями речи Мамардашвили. И в связи с этим мне представляется очень важным выделять те места текста-речи, где наиболее явлены точки тождества, в частности, точки схода различных «историко-философских» фигур. И в тексте о Декарте, и в тексте о Прусте можно встретить такие места, когда, именуя кого-то Декартом, а кого-то Прустом или Кантом, – Мераб Мамардашвили говорит буквально одно и то же. Это совершенно неслучайно.

Итак, я нашла имя для той фигуры мысли Мамардашвили, о которой хотела бы поразмышлять, – «точка схода». Точки схода обладают наибольшей интенсивностью. И, может быть, именно в этих точках, в этих практически тождественных описаниях хода мысли Канта, Декарта, Пруста – может быть, именно в этих точках схода существует наибольшая вероятность обнаружения того места, где располагается сам Мамардашвили.

Кстати, здесь, возможно, уместно привести одну возникающую у меня ассоциацию. Как известно, Иммануил Кант, будучи чрезвычайно хилым от природы, в пору создания своих основных метафизических произведений не болел, был практически здоровым человеком. Ему удалось отладить до большой степени совершенства машину своего тела и едва ли не свести на нет сам фактор его присутствия. Кант считал, что он болел только в юности и в старости. И вот, описывая свою болезнь юности и болезнь старости, он называет первую – ипохондрией, а вторую – старческой мозговой подагрой. Для науки медицины – это совершенно неочевидные диагнозы. А когда вы посмотрите, как сам Кант описывает эту юношескую «ипохондрию» и «старческую мозговую подагру», то обнаружите удивительное тождество описания. Это, оказывается, одна и та же болезнь. Кант размышляет над ее разгадкой – и приходит к выводу, что в действительности в обоих случаях он имел дело с метафизическим нездоровьем. Иначе говоря, «юношеская ипохондрия» и «старческая мозговая подагра» оказались наименованиями того, чему Кант, в конечном итоге, находит имя собственное – «метафизическое нездоровье». С моей точки зрения, это тождество описания есть проявление эффекта того же рода, что мы встречаем и у Мамардашвили. Именно там, где можно заподозрить, что под разными именами выступает одно и то же, или где ищут одно имя для по видимости несходного – можно попытаться обнаружить само безымянное место мысли…

Продуктивнее всего для исследователя, как мне кажется, работать с первыми распечатками фонограмм лекций Мамардашвили. Здесь еще в полной мере сохранена причудливая оболочка его мысли. Свободно и, казалось бы, неуклюже движущаяся речь не скрывает, а, скорее, проявляет в ходе своих бесконечных поисков-повторов это своеобразное место мысли Мераба Мамардашвили. При редактуре, конечно же, снимается груз «случайных» деталей речи. Хотя то, как речь Мамардашвили оформлена в книгу «Картезианские размышления», мне кажется достаточно аккуратным способом ее выведения в публичное пространство текста. Здесь в значительной степени сохранены особенности речи Мамардашвили. Однако здесь уже не найдешь, например, странные превращения местоимений. Я приведу сейчас вполне случайный отрывок речи, изъятый мною из «Лекций о Прусте». Попробуйте не считывать некий «смысл» (в данном случае он совершенно не важен), попытайтесь отследить только ситуацию миграции личных местоимений. «Ведь были у ВАС, наверное, случаи такого искания, настолько приводящего в напряжение все НАШЕ существо, что МЫ даже на какую-то минуту говорим…» У Мамардашвили довольно часто можно встретить подобные каскадные речевые фигуры. Он вообще нигде с четкостью не фиксирует «автора» того или иного очередного пассажа речи. У него абсолютно взаимозаменимы Я – ВЫ – МЫ…, Данте, Пруст, и вдруг Декарт… Итак, ВАС – НАШЕ – МЫ… следующей будет фигура первого лица. Возможно, это еще одна точка схода, которая для самого Мамардашвили экзистенциально проблематизировалась и как точка интенсивности, и как точка идентичности.

Когда читаешь стенограмму, совершенно органична внутренняя огласовка текста. Я не знаю, как это чтение будет происходить для того, кто не слушал лекций Мамардашвили, но, мне кажется, эффект внутренней огласовки будет присутствовать и здесь. Голос был условием той внутренней связности, которою обладала речь Мамардашвили в аудитории. Сейчас эта речь предстает нам в форме текста, но все же это текст своеобразный, – текст, который даже самый искушенный и целенаправленно жесткий редактор уже не сможет уравнять с опытом письма. Мне представляется резонной позиция Михаила Рыклина, настаивающего на внимании к тому, что мысль Мераба Мамардашвили состоялась в речевом пространстве, и что эта речевая форма – существенное содержательное обстоятельство, а не некая случайная и нейтральная форма мысли. Позиция Мамардашвили, располагающаяся в речи – это, безусловно, очень особая позиция.

Казалось бы, различие письма и речи в перспективе трансцендентальной установки Мамардашвили не должно быть существенным. И все же, столь ли уж бедным является это различие? Декарт – писал, Мамардашвили – говорил. Не потому ли Мамардашвили читает Декарта «punctum’ами» – он считывает его не по линиям развернутой аргументации, он не следует, как, скажем, традиционный историк философии, за ходом явленного в слове рассуждения, но считывает – состояния. Его останавливают приметы состояния, которое он сам называет по-разному, часто же – трансцендентальным состоянием, трансцендентальным сознанием. Мамардашвили читает Декарта не движением, но остановками. И часто ему достаточно выделить «именно то» слово, которое с очевидностью свидетельствует о том, что он «поймал» Декарта, «застал» его в точке трансцендентальной медитации, в точке интенсивности.

Мамардашвили никогда не представлял своим слушателям Декарта «систематически». Только его собственное письмо могло бы породить такое «систематическое чтение». Но он не писал, он говорил. И его речь, как всякая речь, обреченная на время, захвачена манией выжить. Как может выжить речь? Очевидно, только все время повторяясь. Возвращая себя к месту своего возникновения. Линия этой речи состоит из рывков и возвратных движений. Фигура возврата обязательна, и она доминирует. Письму – меньше оснований возвращаться. Оно укреплено в своей положенности на устойчивое основание бумаги, в своей явленности через последовательность букв, слов, предложений, пассажей… Возврат здесь – добровольный выбор читающего.

Конечно, такая интенсивная работа в речи Мамардашвили фигуры возврата связана и с другим обстоятельством – с его усилием удержаться в трансцендентальном топосе, длить свое пребывание в нем, удерживать своим усилием место мысли. Парадокс, но Мамардашвили, желающий опираться на «законнорожденную» мысль, все время сам оказывался в ситуации незаконнорожденности. И первое, что выдавало «незаконнорожденность» его мысли, был голос. Нужен ли голос трансцендентальной философии?… Медитация Мамардашвили опиралась на голос. Голос передавал настрой, вводил говорящего и слушающего в некоторую ситуацию настроя, в которой, в согласии с надеждой говорящего, могла «случиться мысль». Я не знаю, как получится читать Мамардашвили глазами. По-видимому, его можно читать только голосом. Так строился его «текст», так случилось, и с этим уже вряд ли что можно поделать.

Нельзя не заметить большую интенсивность повторов у Мамардашвили. И, замечу, «пробеги» между этими повторами – они не столь длительны. Речь Мамардашвили скорее похожа на рывки – рывок, и снова возврат… Именно речь позволяет такой повтор с наибольшей пластичностью и интенсивностью осуществить.

И еще одно наблюдение и в какой-то степени вывод. Мне представляется, что основная работа, с которой связал себя Мамардашвили, которую он выполнял, была работа инициации. Он постоянно повторял сюжет инициации. В какие-то моменты он считал, что недостаточно выполнил эту процедуру, точнее – он всегда считал, что недостаточно выполнил эту процедуру, и повторял ее вновь. Это постоянное усилие инициации события мысли, усилие удержания энергии речевого пространства связано с попыткой вовлечения, создания той ситуации понимания, которая, собственно, инициирует состояние мысли.

И, наконец, последнее, о чем я хочу упомянуть еще раз. Мамардашвили читает Декарта остановками, не считывая его систему аргументации. Скажем, такое место из «Картезианских размышлений»: «Пока все это мистерии, мне приходится сложным образом реконструировать аппарат, потому что Декарт-то все заранее понимал, двигаясь в изложении постепенно по параграфам трактата. Мы же, бедные, не посвящены и поэтому все усложняем…» Мамардашвили не двигался по параграфам трактата. И я бы даже сказала, что он, собственно, не осуществлял систематической работы в области классической метафизики, но постоянно создавал ситуацию понимания, то есть пытался провоцировать начальные условия метафизического понимания, пытался всякий раз воссоздавать «пра-ситуацию» мысли.

Поэтому мне представляется интересным заниматься, работая с опытом мысли Мамардашвили, прежде всего тем планом, который Валерий Подорога называет еще «планом выразительности». Если и есть область, где располагается новация Мамардашвили, то это область выразительных средств. Это то, как он строил ситуацию понимания.

Работая с текстами, «редактируя» тексты лекций (конечно, говорить о редактуре можно только очень условно), ты обречен на то, чтобы постоянно минимизировать свою агрессию в отношении текста. Ведь даже, скажем, языковые инверсии или другие, казалось бы, избыточные детали речи – оказываются проявителями того, как живет и располагает себя мысль Мамардашвили. А иначе мы будем считывать Мамардашвили как чистого классика. Мне же кажется, что мы должны попытаться сохранить то стереопространство, в котором звучала его речь. И не в силу сентиментальных побуждений, а в силу иных, гораздо более существенных вещей.