© , 1997
Морозным февральским утром 1991 года в маленькой деревенской церкви под Вильнюсом я услышала как священник в алтаре назвал непривычное здесь имя - Мераб. После службы я осмелилась спросить у него, какого Мераба он поминал. «Умер православный богослов, - ответил он, - я слышал его два раза по радио «Свобода». Не знаю, что именно передавала ему «Свобода», эта наша общая тайна - всех верующих, вольнодумцев и любителей джаза в СССР - но незнакомый с Мерабом Мамардашвили батюшка услышал то, чего не расслышали самые близкие к нему люди, но что теперь все явственнее проступает в его трудах, лекциях и размышлениях последних лет.
Он умер семь лет назад на пути из Москвы в Тбилиси в аэропорту Внуково. Его студентам и собеседникам, а теперь, все чаще, читателям, известно, что Мераб Мамардашвили называл себя просто философом, вслед за Кантом находя неправильным приставлять к этому слову даже определение национальности. Поэтому спор вокруг того, был Мамардашвили философом русским, грузинским или, если принять учитывать, что сам он считал идеальным языком философии французский, - французским, представляется почти столь же нелепым, как спор о том, России или Америке принадлежит балет, созданный Джорджем Баланчиным-Георгием Баланчивадзе. Баланчин был балетмейстером. Он не отрицал ни русского классического балета, ни его французских корней, но его творчество было его ответом своему времени.
Мераб Мамардашвили был философом, и это проявлялось во всем. В неожиданной реакции, например, когда приятель сказал ему, что поехал бы работать во Владивосток, только далеко очень. Мераб удивленно поднял брови: «Откуда далеко?». Недаром те, кто пишет о философе Мамардашвили, пытаются и, часто успешно, понять и объяснить феномен его существования в чистоте этого понятия, профессии, образа жизни, наконец. Он был философом, человеком, который ищет смысл и называет явления и вещи их настоящими именами, либо, как первый человек Адам, впервые дает им имена. По-настоящему он любил, наверное, только философов, никогда не скрывая своей кровной связи с представителями этого племени. Его книга о Канте поражает поистине братской нежностью. «Философия требует отваги», - говорил Мераб, - нет дела труднее и важнее, чем держать мысль”.
В нашем фильме о Мерабе «Сократ на дуэли» Александр Евгеньевич Бовин говорит: «Мераб Мамардашвили единственный, о ком я могу сказать - философ, а не доктор или там философский работник». Тогда же, на съемке (была осень 1991 года), сокрушаясь по поводу непредвиденных перемен в старых знакомых, он заметил: «Мы не думали, что национальный вопрос ждет своего Фрейда». Время показало, что Бовин, журналист и политик, прав. Хотя его «мы» не относится, наверное, к артистам и кинематографистам, которые всегда знали то, что еще на первом занятии по актерскому мастерству сказал нам Сергей Герасимов: «Можно играть характер, но нельзя играть темперамент и национальность. Их можно только проявлять».
Сегодня я хочу разобраться в том, каким Мераб был грузином, грузином которым он родился - «Понятие пространства связано для меня с конкретным образом: безупречный купол неба, опрокинутый на чашу долины, окаймленной горами». И грузинским гражданином, которым он стал вполне осознанно - ведь мы говорим здесь о человеке, не устававшим повторять своим студентам: «Когда мы мыслим спонтанно - нами играет дьявол. Когда мы мыслим логично - нами играет дьявол. Когда мы мыслим неточно - нами играет дьявол». И еще: «Ум - это когда человек думает. А если думается само - это уже нечто противоположное, например, глупость».
Он уехал в Тбилиси, а не в Милан или Париж, куда его приглашали читать философию в университетах. И хотя видимой и очень важной причиной стала болезнь его мамы (на ее долю выпала горестная участь пережить своего великого сына), в этом решении сыграло роль нечто даже большее, чем сыновний долг. Внешне жизнь философа не переменилась. Он работал в аналогичном московскому Институте философии, читал лекции в университете, где помимо молодых философов, Мамардашвили могли слушать все желающие, ибо он вел еще и факультатив, и где был прочитан, например, полностью его Пруст.
Из окна троллейбуса я замечаю Мераба. Он неторопливо движется по направлению к университету в изящной тбилисской толпе, где никто не толкается, как бы не спешил. Часть этого города и этой толпы, он, как и остальные, впрочем, не сливается с ней и не растворяется в ней. Однако, привычное, как сказал бы он, «имманентное» ему одиночество здесь выглядит по-другому.
Сам он говорил, что порой чувствует себя в России, как в драме Чехова. Что нельзя просто зайти выпить кофе в Доме журналистов, обязательно подсядет кто-то полузнакомый и начнет выворачивать душу, с каким-то сладострастием признаваясь в своих подлостях, и никакие слова о том, что с этим надо к священнику идти, а ты здесь только кофе пьешь, не помогают. И все кончается обидой и обвинениями в «грузинском лицемерии» и «европейской холодности». Это было общей проблемой всех московских грузин, может быть, поэтому мы говорили и искали корни нашего «национального порока» и находили его в некоем негласном общественном договоре, в силу которого делиться нужно только положительными эмоциями, но даже их, как и горе, например, следует облекать в форму, которая удерживает от разрушения психику личности и общества. Здесь, в Тбилиси, его одиночество перестало быть убежищем, потому что принималось окружающими с уважением, не меньшим, чем способность пить, не пьянея, или читать философию итальянцам - на итальянском. Мераб продолжал для всех и везде оставаться иностранцем. Переменилось в отношении к нему только то, что он перестал быть для окружающих в первую очередь грузином. Даже проницательная Петрушевская, фрагмент сказки которой, оправленный в рамочку, потом висел у Мераба над рабочим столом в тбилисской квартире, рассказывала, что при первой встрече он ей не понравился: «У-у, грузин, красивый и богатый». Он привык жить не в Грузии, он был, несомненно, гражданином мира, вполне адаптировался в России, никогда не чувствовал себя эмигрантом, живая связь с родиной, где его родители и сестра воспитывали его дочь, не ослабевала. Но его возвращение в Тбилиси было вполне осознанной репатриацией.
«Я выхожу из своего одиночества к вашему сиротству и обворованности», - так начал он свою первую лекцию на философском факультете Тбилисского университета. Наверное, он имел в виду те жалкие капли мировой философской мысли, растворенные в густой похлебке марксистско-ленинских идей, которые позволялось изучать, а потом нести дальше студентам-философам. Поэтому он строил свою работу с ними, как опытный врач, объясняя значение и действие каждой дозы лекарства, постепенно приучая к здоровой интеллектуальной пище, чтобы заставить действовать собственный мыслительный аппарат каждого. И как не менее опытный диверсант, вдруг взрывал только что обретенную неофитом собственность неожиданной мыслью, так что мозги шевелились и холодели под нездешним ветром.
Он читал сначала по-русски, хотя бы потому, что, обладая прекрасными, порой уникальными, переводами от древних авторов до Джойса, Марселя Пруста грузины читали в русском переводе. Впрочем, и на русский Мераб чаще переводил цитату для лекции из романа сам. «Надо читать по-грузински, - говорил он мне, - иначе даже те, кто хорошо знает русский, воспринимают только ушами». И каждый раз, когда после закрытия очередного фильма я порывалась уехать назад, в Москву, он удерживал меня с необычной для него твердостью, призывая к терпению и работе, а однажды сказал то, что, конечно, более всего относилось к нему: «Мы можем заниматься своим делом, где угодно, хоть в Америке. Но только здесь то, что мы делаем, становится актом грузинской культуры. И только здесь тебя могут убить за фильм, который ты снимешь, а меня - за то, что я подумаю вслух».
Смысл своего возвращения Мераб Мамардашвили сформулировал сам, выступая на первом съезде Народного фронта Грузии, когда бывшие комсомольцы и будущие звиадисты за то, что он сказал: «Мы — христиане, и поэтому не можем ставить выше понятия Истины, которое есть для нас Бог, никакого другого понятия, пусть и такого высокого как Родина» — согнали его с трибуны привычными в таких случаях для СССР предложениями «убираться в эмиграцию на Запад, где его так любят». Это было через три месяца после 9 апреля 1989 года, когда понятия «Родина» и «молодежь» приобрели совершенно сакральный смысл, и чуть больше — после его первого инфаркта. Он ушел со сцены под враждебные выкрики. И следующий оратор победительно кричал ему в спину что-то в роде «Не-ет, мы не позволим надругаться и т.д.».
На следующем заседании Мераб спокойно, чтоб не сказать, смиренно, выстоял очередь на трибуну и поднялся на сцену снова. На этот раз он заставил себя слушать и сказал, что, помня о том, как он сам просыпался в юности в лесу из мертвецов, он вернулся и не собирается уезжать, именно потому, что считает единственной своей обязанностью перед молодыми оказаться рядом, когда они откроют глаза. И повторил: «Даже такое святое понятие, как Родина не может быть для нас, христиан, выше Истины, которая есть Бог». На этот раз он ушел со сцены под овации.
А разве что-то другое сказал Мамардашвили для газеты «Московские новости», когда предупредил, что путь, который предлагает нации Звиад Гамсахурдиа, неотвратимо приведет в тупик. В том небольшом интервью были таинственные для всех, кто знал Мераба, слова о том, что если его народ изберет этот путь, он пойдет против своего народа. Каким образом «против»? После его смерти подумала: «теперь мы – грузинский народ минус Мераб Мамардашвили»? В ночь на 25 ноября 1990 года в программе «До и после полуночи» Владимир Молчанов беседовал с Мерабом (телемост с Тбилиси был записан заранее), о его книге «Как я понимаю философию». В эту свою последнюю ночь Мераб был у Сенокосовых, они смотрели передачу, но эпизода с Мамардашвили в ней не оказалось. Его изъяли по настоятельному требованию из аппарата президента Гамсахурдиа, который успел уже объявить философа главным врагом грузинского народа.
«Понимают ли грузины, кого они потеряли?» – вопрошал московский журналист. «Умер грузинский Сократ», - писали французы. «Мы потеряли человека, который мог стать духовным лидером народа», - сокрушались грузины. «Потеряли, потеряли», - слышалось во всех интервью, которые давали для нашего фильма «Сократ на дуэли», несмотря на то, что каждого я просила говорить о философе Мамардашвили. Но мы начали снимать через три месяца после смерти Мераба и сквозь самые «научные» оценки и даже шутки проступала печаль утраты. Только сам Мераб (незабываема щедрость Молчанова, который подарил нам тот непрошедший материал) в фильме суров, почти грозен.
«Чудовищные существа стихии… оказались основанием советского типа государственности, советского типа культуры, советского типа гражданственности в кавычках… война человека со с своим ближним и с самим собой, именно гражданская война… была каждодневным устройством советского государства и советского общества до самого последнего времени. Только сейчас мы пытаемся выйти из состояния гражданской войны и перейти к гражданскому состоянию». «Когда общество или страна выпадают из истории и времени, то появляются существа живоподобные и человекоподобные… механическая скрежещущая имитация человеческих проявлений…» Этот телемост по времени близок к последней киносъемке Мераба - для картины грузинского документалиста Николая Дроздова “Путь домой”. «Для того живого тела, той плоти, которая называется Грузией и частицей которой являюсь я, мои друзья, знакомые, родственники, настал весьма важный момент. Уяснение и восприятие этого момента связано с восприятием прошлого, с ответом на вопрос, какое прошлое говорит в нас».
«Наша история и традиция - христианские. Европейская культура - это победа христианства. Не в том смысле, что народ ходит в церковь… происходит кристаллизация христианской души, реализация во взаимоотношениях, нормах, институциях… Сейчас мы или восстановим и разовьем европейскую структуру или погибнем». «Призрачная жизнь всегда чужая».
«Чтобы вернуться к самим себе, мы должны вернуться к реальности, где будет пролито меньше крови, потому что призраки требуют значительно больше крови, чем сколь угодно жестокое государство или власть. Это трудная задача. Или мы, грузины, сможем это, или же мы недостойны исторического бытия».
Предполагалось, что после возвращения Мераба из США они продолжат работу. Дроздову, однако, пришлось заканчивать фильм после смерти своего героя. Поэтому размышления философа о пути домой, к себе, из мрака исторического небытия, остаются его вопросом к каждому из сограждан, вызовом, на который, теперь, после смерти Мераба Мамардашвили, никто из нас не может ответить словами, а только делом, усилием, всей своей жизнью. Как он.
