Язык теней

Я буду говорить как философ. Естественно, я прекрасно сознаю тот факт, что то, о чем я собираюсь рассуждать, не содержит в себе решения, но только попытку описания того, где мы можем найти его элементы, а само решение будут искать специалисты из иных, нежели философия, областей.

Я хотел бы дать определение языка и терминов, которые мы будем использовать на данной конференции. Я полагаю, во-первых, что языковой стиль, который позволил бы лучше ухватить сущность тоталитаризма и его социальные последствия, так же как и последствия для мышления, должен был бы содержать черный юмор, ибо некоторые существенные вещи не могут быть описаны иначе как в терминах черного юмора. Во-вторых, этот язык должен содержать и дополнительные способы разъяснения понятий, которые находятся вне сферы действия традиционного рационализма. Это позволило бы нам заблокировать автоматический перенос понятий западной философии на явления совершенно иной природы. Я полагаю, что этот наш новый язык должен включать в себя размерности, отличные от тех, с которыми мы все привыкли иметь дело. Нам надо осмыслить исторические силы, действующие в длительной перспективе, сквозные силы, а не только силы, поверхностные проявления которых в повседневной жизни можно наблюдать. Мы думаем, что причины происходящего сегодня можно искать в масштабе истории последних ста пятидесяти лет. Но их следует искать в самих основаниях западного общества, в те или иные переломные моменты XVI, XVII веков. А в России мы имеем дело даже не с сегодняшними причинами, а с некими сгустками воль и желаний, не с идеями, программами или политическими платформами, а именно сгустками воль, выраженными в виде внутренних представлений, которые суть собственно силы, движущие историю. Мне кажется, что то, что происходит сейчас, уже происходило когда-то давным-давно. То, что происходит, происходит не в данный момент, не в том месте, в котором мы наблюдаем разворачивание того или иного явления; происходит не то, что мы видим в качестве событий.

Я думаю, что сегодня, в настоящий момент, наступает день расплаты по счетам, подведения черты под результатами целого отрезка европейской истории. Это момент подведения итогов  и значимого периода интеллектуальной традиции. Мы подводим черту под тем, что такое социализм. Мы не можем обойти эту задачу стороной, и тем более мы не можем обойти стороной задачу осознания истинного содержания такого космического явления (космического в том смысле, что оно не является результатом осознанных, спланированных действий), как Октябрьская революция 1917 года. Без определения смысла этого явления мы не сможем вникнуть в обсуждаемую нами проблему и правильно понять происходящее.

Сомнений нет, что в Октябрьской революции и в социалистической традиции проявилось действие сил, внешним выражением которых стали и Первая мировая война, и Вторая мировая война и те события, что происходят сейчас. Это некоторые  тектонические сдвиги во внутренних основаниях европейского общества, европейской культуры. И действительно, я хочу заметить, что эти два события – первая и вторая мировые войны – хронологически, конечно, разнесены во времени, но на самом деле находятся в одной исторической точке. Историческое время не совпадает со временем хронологическим. Мы находимся в точке, которую можно разместить на оси 1895–1913 гг., и на этой же оси очень плотно расположутся  такие события, как открытие квантовой механики, создание современной генетики, возникновение современной живописи, фашизм, большевизм; то есть события, физически произошедшие много позднее, можно поместить на ось 1895–1913 гг. Мы имеем дело с плодами тех событий, которые записаны на этой оси, но у нас нет языка, способного адекватно их описывать.

Слушая себя и своих коллег, друзей – русских, французов, грузин (грузины тоже иногда говорят), – я ощущаю себя как бы проснувшимся в середине чужого бреда, чье  фантазматическое происхождение, а также конечная цель и  конечный смысл не имеют ко мне никакого отношения. Если мы просыпаемся (мы можем спать), то в середине чужого бреда. Слова «платить», «не платить», «деньги», «много» их или «мало»… «советское государство», «политика», «общество» и так далее – для меня это бредовые образования, с которыми я могу иметь дело, только зафиксировав это психическое состояние в виде описанной Готфридом Келлером  скачки  во сне на несуществующей лошади. Многим из нас снился сон, в котором мы пытались убежать, чтобы спастись от чего-то ужасного, но вдруг осознавали, что у нас нет ног или они в чем-то вязнут. Деньги – их у меня никогда не было, их никогда не хватало, и в этом смысле я обычный советский человек. Но если у меня были деньги, они были так же бессмысленны, как если бы я их не имел. Советские люди научились не иметь понятия денег. Я говорил уже об образах или сгустках воли. Так вот, советские люди не имеют понятия денег, но эти люди психологически корыстолюбивы и постоянно думают о деньгах. Эту их особенность можно отметить в поведении первых советских туристов за границей. Как, не имея понятия о деньгах, можно быть до такой степени денежно настроенным? Думаю, мы, советские люди, умудрились найти квадратуру круга.

Описывая Советский союз, мы используем политическую терминологию, хотя с 1917 года политика как феномен не существует. Мы говорим также и о советском государстве, а ведь государства, как такового, в Советском союзе тоже давно нет. А когда мы упоминаем советское общество, следует знать, что общество как особый феномен в Советском союзе отсутствует. Государство и общество совершили коллективное самоубийство в октябре 1917 года, и с тех пор мы наблюдаем жизнь фантомов, теней, жизнь после смерти. Объективное наблюдение, не связанное магнитными ловушками языка, то есть блокирующее в себе чужой бред, позволило бы нам понять, к примеру, что такое военный коммунизм, понять то, что мы сегодня называем деньгами. Деньги для нас означают нечто совершенно иное, чем для жителей стран Запада. Мы бы поняли также,  что и государство для нас представляет собой нечто иное. Государство исторически есть орган общества. Общество есть рядом с государством. Государство есть только тогда, когда есть общество. Но тоталитарное государство, государство в кавычках, поглощает самое общество. Это государство допускает на общественной арене только такие явления, которые проходят через опосредование государственной легитимизацией,  производятся самим государством внутри себя. Любые автономные явления, возникающие на своих собственных основаниях, или те, которые застаются нами как историческая данность, не признаются и уничтожаются Государство, поглотившее общество, есть государство тоталитарное, но это не государство, не политическое явление. Политика есть только тогда, когда есть признаваемые тобой, независимые от тебя силы, по отношению к которым ты должен добиваться своих целей, оставляя их независимыми. Способ добиться этих целей есть политика.  Мы по сегодняшний день не имели никакой политики, никакого политического действия. Деньги в таких обстоятельствах не существуют, и я могу это доказать.

Я говорю из своего опыта, это конечно философский опыт. Из него не следует никаких рецептов действия. Я мог бы вслед за Розановым ответить на извечный русский вопрос «Что делать?» совсем просто: летом надо собирать ягоды и варить из них варенье, а зимой пить чай с этим вареньем.

Мы имеем дело с третьим состоянием. В этом третьем состоянии смысл истории социализма, смысл октябрьских событий 1917 года граничит с тем, что я назвал бы русским вопросом. Я наполняю этот термин тем же смыслом, который мы вкладывали в «балканский вопрос», то есть мы имеем некое место, topos, в котором обитают люди, имеющие проблемы, которые они неспособны разрешить и тем самым причиняют неудобство и создают проблемы для всего оставшегося мира. Теперь у нас есть русский вопрос. Объясню, что я имею в виду. Когда мы наблюдаем то, что происходит в Восточной Германии, мы можем утверждать, что если внешние цепи тоталитаризма падут, немецкий народ решит свои собственные проблемы. У него есть потенциальные возможности, генетическая память и культура, которые помогут по-другому организовать жизнь. Когда это происходит в Венгрии, когда мы видим разрушение тоталитарного режима в этой стране, спрашиваешь себя, сможет ли венгерский народ справиться с проблемами? И приходишь к выводу, что венгры тоже способны изменить свою жизнь. То же самое можно сказать и про Польшу. Возможно, с меньшей уверенностью. Но я абсолютно убежден в обратном относительно России. В нашем случае оковы тоталитаризма пали, и как говорили латиняне, Eripitur persona, manet res (1). То есть, перед лицом смерти получает голос то, что ты есть на самом деле, то, что у тебя внутри. Ce sont les tripes qui parlent (2), и, таким образом, manet res.

И вот когда manet res, то есть говорит вещь, то, что есть на самом деле, хочется задать себе вопрос, есть ли у русского народа навыки, мускулы, потенции и генетическая память, которые позволили бы ему решить собственные проблемы и организовать свою жизнь? Я очень опасаюсь, что русский народ не располагает ни достаточными способностями, ни необходимыми механизмами, и в этом проблема для России, проблема, из-за которой русский вопрос стоит и перед остальным миром.

Почему я сказал о третьем состоянии? В каком-то смысле в России выполнился лозунг одного единственного консерватора. (Консерваторов в русской истории не было, было действие консервативных инстинктов, тех инстинктов тьмы власти и власти тьмы, которые мы называем консервативными. Консерватизма как позиции, как следствия определенной концепции и действия на основе консервативных убеждений не было.) Леонтьев (3) предлагал Россию подморозить. Она подморожена, это третье состояние –  между жизнью и смертью. Это не жизнь и не смерть, не сон и не бодрствование,  это мир явлений, которые не нашли своего разрешения, явлений, которые никогда  не свершились. Когда я говорю не разрешились, не исполнились, это иносказательное описание ада. В аду вечно жуют один и тот же кусок, но не могут его дожевать, вечно умирают,  но никак не умрут. Мы живем этой смертью, но никак не можем умереть, не можем извлечь смысл из опыта и оставить его [опыт] позади. Мы находимся в дурной повторяемости адского мучения, продолжаем жевать все ту же жвачку. Это как «вечное возвращение» Ницше, или ад. Язык, который я назвал языком бреда, это язык того самого третьего состояния. Виттгенштейн рассматривал язык как форму жизни, я рассматриваю тоталитаризм как форму жизни и в этом вижу трагедию.  Тоталитаризм – такая форма жизни, в которой мы продолжаем жить на уровне минимальных проявлений жизни. Это жизнь теней. Самое жуткое, что тени и фикции являются источником жизни с 1917 года.

Дефицит в Советском союзе есть производимый дефицит. Источником экономического развития и доходов господствующего класса служит прибавочная стоимость, которая на самом деле не существует. Ужас в том, что фикции или знаки, к примеру нарисованные котлеты вместо настоящих, становятся источником жизнеобеспечения для масс, для миллионов людей. Формы жизни нельзя разрушить впрямую, они могут рождаться, жить и умирать – целиком, полностью. По частям они не разносимы, и напрямую не делимы, как атом, поскольку такие формы жизни являются компромиссным результатом распада, диссоциации социальной жизни, которая совершилась в 1917 году. То, что возникло как форма жизни, есть продукт распада и оно неделимо. 

В этой форме жизни могут возникать философские вопросы. Виттгенштейн считал, что  философские вопросы возникают потому, что мы не знаем или забываем, как устроена структура нашего языка как формы жизни. Но стоит только вспомнить язык как форму жизни, то есть какова действительная структура языка как норма,  как философские проблемы исчезнут. Такой же позиции, но в другом смысле, придерживался советский писатель Юрий Олеша, для которого поэтический дар был нарушением нормы. Он оговаривал сам себя, чтобы освободиться от метафор, которые его переполняли. Он хотел их вырвать с корнем. А я ставлю вопрос иначе: каков должен быть язык, чтобы в нем в принципе не могли возникать философские вопросы, не могли возникать никакие мысли? Это тот язык, который называется советским языком.

Я – поклонник философского языка, в котором возможно разрушение форм жизни, и впервые возможно успешно реализовать попытку мыслить, а это почти нечеловеческая задача.