Язык теней

Я буду говорить как философ. Естественно, я прекрасно сознаю тот факт, что то, о чем я собираюсь рассуждать, не содержит в себе решения, но только попытку описания того, где мы можем найти его элементы, а само решение будут искать специалисты из иных, чем философия, областей.

Я хотел бы дать определение языка и терминов, которые мы будем использовать на данной конференции. Я полагаю, во-первых, что языковой стиль, который позволил бы лучше ухватить сущность тоталитаризма и его социальные последствия, так же как и последствия для мышления, должен был бы содержать черный юмор, ибо некоторые элементы этой субстанции не могут быть описаны иначе как в терминах черного юмора. Во-вторых, этот язык должен содержать и дополнительные способы разъяснения понятий, которые находятся вне сферы действия традиционного рационализма. Это позволило бы нам заблокировать автоматический перенос понятий западной философии на явления совершенно иной природы. Я полагаю, что этот наш новый язык должен включать в себя размерности, отличные от тех, с которыми мы все привыкли иметь дело. Нам надо осмыслить исторические силы, действующие в длительной перспективе, поперечные силы, а не только силы, поверхностные проявления которых в повседневной жизни можно наблюдать. Мы думаем, что причины происходящего сегодня можно искать в масштабе истории последних ста или пятидесяти лет. Но их следует искать в самих основаниях западного общества, в те или иные переломные моменты XVI, XVII веков. А в России мы имеем дело даже не с конкретными причинами, а с некими сгустками воль и желаний, не с идеями, программами или политическими платформами, а именно сгустками воль, выраженными в виде внутренних представлений и понятий, которые суть собственно силы, движущие историю. Мне кажется, что то, что происходит сейчас, уже происходило когда-то давным-давно. То, что происходит, происходит не в данный момент, не в том месте, в котором мы наблюдаем разворачивание того или иного явления; нет, события, которые мы воспринимаем как происходящие, на самом деле не происходят.

Я думаю, что сегодня, в настоящий момент, наступает день расплаты по счетам, подведения черты под результатами целого отрезка европейской истории. Это также и момент подведения итогов значимого периода развития философской мысли. Мы подводим черту и под социализмом тоже. И мы не можем обойти эту задачу стороной, и тем более мы не можем обойти стороной задачу осознания истинного содержания такого космического явления (космического в том смысле, что оно не является результатом осознанных, спланированных действий), как Октябрьская революция 1917 года. Без определения смысла этого явления мы не сможем вникнуть в обсуждаемую нами проблему и правильно понять происходящее.

Сомнений нет, что в Октябрьской революции и в социалистической традиции проявилось действие сил, внешним выражением которых стали и Первая мировая война, и Вторая мировая война и те события, что происходят сейчас. Можно назвать их тектоническими силами, формирующими западное общество и его культуру. И действительно, я хочу заметить, что эти два события – первая и вторая мировые войны – хронологически, конечно, разнесены во времени, но на самом деле являются частями одного и того же исторического места. Историческое время не обязательно совпадает со временем хронологическим. Мы находимся в точке, которую можно разместить на оси 1895–1913, и на этой же оси можно также расположить и такие события, как создание современной генетики, фашизм, большевизм, то есть события, физически произошедшие много позднее, можно поместить на ось 1895–1913. Мы имеем дело с плодами тех событий, которые записаны на этой оси, но у нас нет языка, способного адекватно их описывать.

Слушая себя и своих коллег, друзей – русских, французов, грузин (грузины тоже иногда разговаривают) – я ощущаю себя как бы очнувшимся от сна. Я уже однажды сказал в присутствии Леонида Ионина, что я живу в атмосфере бреда, бреда чужого, чье фантастическое, даже фантасмагорическое происхождение, а также конечная цель и конечный смысл не имеют ко мне никакого отношения. Слова «платить», «не платить», смысл денег, денег, хранимых в cберегательной кассе, много ли их, достаточно ли их или не хватает… советское государство, политика, общество и так далее, и так далее – для меня все эти понятия носят признаки бреда, с которым я не могу иметь иных взаимоотношений, кроме как в виде описанной Готфридом Келлером призрачной скачки во сне на несуществующей лошади. Многим из нас снился сон, в котором мы пытались убежать, чтобы спастись от чего-то ужасного, но вдруг осознавали, что у нас нет ног. Деньги – их у меня никогда не было, их никогда не хватало, и в этом смысле я обычный советский человек. У советских людей выработалось понятие самого отсутствия понятия денег. Я говорил уже о метафорах или сгустках воли. Так вот, советские люди не имеют понятия денег, но эти люди постоянно думают о деньгах, они чудовищно алчны. Эту их особенность можно отметить в поведении первых советских туристов за границей. Как, не имея понятия о деньгах, можно быть до такой степени озабоченным денежным вопросом во всех своих проявлениях?

Думаю, мы, советские люди, умудрились найти квадратуру круга. Описывая Советский союз, мы используем политическую терминологию, хотя с 1917 года политика как феномен вне существует. Мы говорим также и о советском государстве, а ведь государства, как такового, в Советском союзе тоже давно нет. А когда мы упоминаем советское общество, следует знать, что и общество в Советском союзе отсутствует. Государство и общество совершили коллективное самоубийство в октябре 1917 года, и с тех пор мы наблюдаем жизнь призраков, то есть этакую жизнь после жизни. Если бы мы не были околдованы гипнотическими языковыми фокусами, то есть возможностью жить в чужом бреду, мало-мальски здравое размышление позволило бы нам понять, к примеру, что такое деньги, понять, что деньги для нас означают нечто совершенно иное, чем для жителей стран Запада. Мы бы поняли также, что и государство для нас представляет собой нечто иное, чем для граждан западной страны. Для последних государство – орган, исторически сформированный как эманация общества. Но тоталитарное государство, государство в кавычках, поглощает самое общество. Это государство допускает на социальную сцену только производимые им самим события. Все явления, возникшие независимо, рожденные вовне и имеющие собственное историческое значение, этим государством не замечены, фактически уничтожены им. Государство, поглотившее общество, есть государство тоталитарное, это не государство в том смысле, что оно не есть политическое явление. Политическое явление существует только в той степени, в которой имеется некая независимая сила, которую признают, и по отношению к которой можно самоопределиться в зависимости от поставленных целей. Без этого взаимодействия между субъектом и волеизъявлением других субъектов политика существовать не может, и деньги тоже. Деньги в таких обстоятельствах не существуют, и я могу это доказать. Я не могу, опираясь на мой собственный жизненный опыт и опыт философа, предлагать готовые рецепты. Я мог бы вслед за Розановым ответить на извечный русский вопрос «Что делать?» совсем просто: летом надо собирать ягоды и варить из них варенье, а зимой пить чай с этим вареньем.

Мы имеем дело с феноменом, который я называю третьим состоянием. Что я имею в виду? В этом третьем состоянии смысл истории социализма, смысл октябрьских событий 1917 года граничит с тем, что я назвал бы русским вопросом. «Русский вопрос» – я наполняю этот термин тем же смыслом, который мы вкладывали в «балканский вопрос», то есть мы имеем некое пространство, в котором обитают люди. Их жизнь полна проблем, которые они неспособны разрешить и тем самым причиняют неудобство и создают проблемы для всего оставшегося мира.

Мы уже обсуждали балканский вопрос Европы. Теперь у нас есть русский вопрос. Это исторический вопрос, связанный исключительно с ролью государства. Объясню, что я имею в виду. Когда мы наблюдаем то, что происходит в Восточной Германии, мы можем утверждать, что если внешние цепи тоталитаризма падут, немецкий народ решит свои собственные проблемы. У него есть потенциальные возможности, генетическая память и культура, которые помогут по-другому организовать жизнь. Когда это происходит в Венгрии, когда мы видим разрушение тоталитарного режима в этой стране, спрашиваешь себя, сможет ли венгерский народ справиться с проблемами? И приходишь к выводу, что венгры тоже способны изменить свою жизнь. То же самое можно сказать и про Польшу. Возможно, с меньшей уверенностью. Но я абсолютно убежден в обратном относительно России. В нашем случае оковы тоталитаризма пали, и как говорили латиняне, Eripitur persona, manet res (1). То есть, когда мы сталкиваемся с вопросом жизни или смерти, тут-то и проявляется полностью личность. Ce sont les tripes qui parlent (2), и, таким образом, manet res.

Когда мы задумываемся о сущности происходящего, хочется задать себе вопрос, есть ли у русского народа мускулы, способность, потенциал и генетическая память, которые позволили бы ему решить собственные проблемы и организовать свою жизнь? Я очень опасаюсь, что русский народ не располагает ни достаточными способностями, ни необходимыми механизмами, и это является ужаснейшей российской бедой, из за которой русский вопрос стоит и перед остальным миром.

Почему я сказал о третьем состоянии? Можно было бы сказать, что в России можно наблюдать действие распоряжения одного единственного консерватора, который никогда не существовал (на самом деле консерваторов в русской истории не было, или было очень мало). Леонтьев (3) в свое время предлагал заморозить Россию. А мне кажется, она именно что заморожена, находится в состоянии между жизнью и смертью. Это не состояние между сном и явью, это мир феноменов, которые не нашли своего разрешения, феноменов, которые никогда не свершились. Это так же аналог того, что в религии называется преисподней. В преисподней жуют один и тот же кусок, но не могут его проглотить. Мы переживаем эту постоянную смерть, но никогда не умрем по-настоящему, не извлечем уроки из нашего опыта, чтобы осознать его смысл и избавиться от него навсегда. Мы продолжаем жевать все ту же жвачку, это как «вечное возвращение» Ницше. Язык, который я назвал языком бреда, это язык того самого третьего состояния.

Тоталитаризм – форма существования жизни, в которой нам удается существовать, проявляя себя только самым ничтожным образом, – это жизнь теней. Самое жуткое, что тени и фикции являются основной формой жизни с 1917 года.

Нищета и скудость Советского союза имеют искусственное происхождение. Источником экономического процветания правящего класса служит прибавочная стоимость, которая на самом деле не существует. Особенно страшно становится, когда фикции или символы, к примеру нарисованные котлеты вместо настоящих, из мяса, становятся источником существования для масс, для миллионов людей. И действительно, эти формы могут существовать только в коллективном сознании. Социальный распад, который произошел в 1917 году, стал нормой жизни. В результате общество расщепилось на отдельные атомы, и делиться дальше просто некуда.

Живя этой жизнью, можно задавать себе философские вопросы, мучиться философскими проблемами, которые возникают от того, что мы не знаем устройства нашего языка как формы жизни. Мы не знаем этого, мы не можем этого знать. Но стоит только вспомнить, что структура языка отражает структуру жизни, как философские проблемы исчезают, улетучиваются. Между прочим, это уже приходило в голову великому советскому писателю Юрию Олеше, которому поэтический дар казался чем-то ненормальным. Он оговаривал сам себя, чтобы освободиться от метафор, которые его переполняли. Он хотел их вырвать с корнем. И я задаю себе вопрос: каков должен быть этот язык? Как следует изменить язык, чтобы он не мог порождать философские вопросы, не мог порождать мысль?

Так вот, нам нет нужды изобретать новый язык, лишенный философских смыслов, способный разрушить любую индивидуальность, уничтожить все многообразие жизни, отрицающий мыслительный потенциал. Эта сверхчеловеческая задача уже выполнена. Такой язык существует, и это сегодняшний советский язык.

Перевод Мильды Соколовой, Виктории Лысенко